– Извини, – сказал Ральф. Вспышка Билла его просто ошеломила.

Еще мгновение Макговерн смотрел на него, обнажив свои чересчур крупные десны, а потом кивнул.

– Ладно, твои извинения приняты. Ты же почти не спишь, и это надо учитывать, а я все никак не могу выкинуть из головы Боба Полхерста. – Он вздохнул. Один из коронных тяжелых вздохов «бедного старого Билла». – Слушай, если ты не хочешь, чтобы я звонил брату Мэй…

– Нет-нет, – сказал Ральф, уже жалея о том, что он вообще затеял этот разговор. А потом у него в голове наконец появилось и оформилось то, что Билл, без сомнения, хотел от него услышать: – Прости, если я усомнился в твоем благоразумии.

Макговерн улыбнулся, сперва неохотно и вымученно, но потом вполне искренне.

– Теперь я знаю, почему ты плохо спишь: думаешь о всякой ерунде. Сиди спокойно, Ральф, и думай о чем-нибудь приятном, например, о бегемотах, как говаривала моя мама. Я сейчас вернусь. Может статься, его и дома-то нету: подготовка к похоронам и все такое. Хочешь, пока почитай газету.

– Ага. Спасибо.

Макговерн вручил ему газету, все еще свернутую в трубочку, и вошел в дом. Ральф уставился на первую страницу. Заголовок гласил: АДВОКАТЫ БОРЦОВ ЗА СВОБОДНЫЙ ВЫБОР И БОРЦОВ ЗА ЖИЗНЬ ГОТОВЫ К ПРИБЫТИЮ АКТИВИСТКИ. При статье было две фотографии. На одной из них были молодые женщины, рисующие плакаты с надписями типа: «НАШИ ТЕЛА – НАШ ВЫБОР» и «ЭТО НОВЫЙ ДЕНЬ ДЛЯ ДЕРРИ!» На другой были люди, митингующие перед зданием Женского центра. У них не было никаких плакатов, но это им и не требовалось: черные плащи с капюшонами и косы у них в руках говорили сами за себя.

Ральф глубоко вздохнул, бросил газету на сиденье кресла-качалки и стал смотреть на улицу: картина «Вторник, утро на Харрис-авеню». Ему почему-то казалось, что Макговерн звонит вовсе не Ларри Перро, а Джонни Лейдекеру, и у них сейчас как раз происходит экспресс-брифинг учитель – ученик, а тема брифинга: «Это рехнувшийся Ральф Робертс, поехавший крышей на почве бессонницы».

Мне показалось, тебе будет небезынтересно узнать, кто на самом деле звонил в 911, Джонни.

Спасибо, Проф. Мы были почти уверены, что это именно он, но в любом случае подтверждение не помешает. Но я думаю, он не опасен. Мне он даже понравился, славный дядька.

Ральф попытался не думать о том, кому Билл может звонить или же не звонить. Самое лучшее, просто сидеть и вообще ни о чем не думать, даже о бегемотах. Просто сидеть и смотреть, как грузовик с пивом «Будвайзер» заруливает на стоянку перед «Красным яблоком», останавливается, чтобы пропустить фургон Magazines Inc., который только что привез в магазин недельную порцию брошюр, журналов и дешевых книжек в бумажном переплете. Смотреть на старую Харриет Бенниган, по сравнению с которой даже миссис Перрин выглядела как весенняя розочка. (Харриет вышла на утреннюю прогулку в своем ярко-красном осеннем плаще.) Смотреть на девочку в джинсах, огромной белой футболке и мужской шляпе, которая была ей велика размера на четыре. Она прыгала через скакалку на заросшем сорняками пустыре между булочной Фрэнка и магазином кожаных изделий Вики Мун (Облачать тело – наша специальность). Смотреть на то, как мелькают маленькие руки девочки: вверх-вниз, – и слушать, как она напевает свою бесконечную песню-считалочку.

Три-шесть-девять-сто-одно, гусь с гусыней пил вино…

И вдруг Ральф с удивлением понял – но как-то смутно, словно издалека, – что он сейчас уснет: прямо здесь, на крыльце. И в этот же самый миг ауры снова проникли в мир, наполняя его удивительными цветами и промельками движения. Это было великолепно, но…

…но что-то было не так. Что-то. Но что?

Девочка, которая прыгала через скакалку на пустыре. С ней было что-то не так. Ее ноги, обтянутые джинсовой тканью, которые мелькали вверх-вниз, как бобина швейной машинки. Ее тень, которая прыгала рядом с ней на выщербленном тротуаре, заросшем подсолнухами и сорняками. Мелькала скакалка… вверх-вниз… вверх-вниз…

И это была не футболка, совсем не футболка. Это был халат. Белый халат, такие обычно носят актеры в старых телесериалах про докторов.

На солнце набежала туча, и свет вдруг стал тускло-зеленым – улица как будто погрузилась под воду. У Ральфа по спине побежал холодок. Скачущая тень девочки исчезла. Она посмотрела на Ральфа, и он увидел, что это никакая не девочка. Это был мужчина; ростом четыре фута, но определенно мужчина. Вначале Ральф принял это лицо, закрытое полями огромной шляпы, за детское лишь потому, что на нем не было ни единой морщинки; оно было идеально гладким. И еще: это лицо вызывало у Ральфа совершенно четкие ассоциации – безумная злоба, которую не понять нормальному человеку.

Вот оно, тупо подумал Ральф, глядя на скачущее существо. Я не знаю, что это за существо, но оно абсолютно безумно. Полностью невменяемо.

Существо, должно быть, прочло мысли Ральфа, потому что в этот самый момент его губы расплылись в улыбке, которая была одновременно и застенчивой, и гадкой, как будто они с Ральфом оба знали какую-то мерзкую и неприятную тайну. И он был уверен – да, почти точно уверен, – что сквозь эту улыбку просачивались слова, хотя существо не открывало рта:

[Гусь с гусыней так напились, что до смерти подавились! Обезьяна сорвалась и разбилась – и разбилась!]

Это был маленький лысый доктор, но не из тех двоих, которых Ральф видел возле дома Мэй Лочер, в этом он тоже был почти уверен. Он был таким, как они, может быть, но не из тех двоих точно.

Существо выкинуло скакалку. Она вдруг стала сначала желтой, а потом – красной, и, казалось, она искрила, пока летела. Маленькая фигура – Лысый доктор номер три, – ухмыляясь, смотрела на Ральфа, и Ральф неожиданно понял еще одну вещь. И когда он это понял, ему стало действительно страшно. Он разглядел, что было на голове у того существа.

Пропавшая панама Макговерна.

4

И опять существо как будто прочло его мысли. Оно сдернуло с головы панаму, обнажив круглый, совершенно лысый череп, и помахало панамой в воздухе, как ковбой, объезжающий дикую лошадь. И при этом оно продолжало ухмыляться своей кошмарной ухмылкой.

Внезапно оно ткнуло пальцем в Ральфа, словно помечая его. Потом нахлобучило панаму обратно на лысую черепушку и исчезло в переулке между салоном кожаных изделий и булочной. Солнце вышло из-за тучи, и ослепительная четкость аур начала блекнуть. Спустя где-то минуту после исчезновения существа вокруг снова была обыкновенная Харрис-авеню – все та же скучная Харрис-авеню, такая же, как всегда.

Ральф вздрогнул и с трудом вдохнул воздух, вспомнив безумие на гладком лице, расплывающемся в ухмылке. Вспомнив, как маленький лысый доктор указал

(Гусь с гусыней так напились, что до смерти подавились)

на него, как будто

(Обезьяна сорвалась и разбилась – и разбилась!)

помечая его.

– Скажите мне, что я сплю, – хрипло прошептал он. – Скажите мне, что я сплю, и этот уродец мне просто приснился.

У него за спиной открылась дверь.

– О Господи, ты разговариваешь сам с собой, – сказал Макговерн. – У тебя, наверное, денег в банке немерено.

– Ага, как раз хватит на похороны. – У Ральфа был голос, какой обычно бывает у человека, только что пережившего ужасное потрясение, во всяком случае, ему так показалось. Он все еще пытался справиться со своим страхом. Он почти ожидал, что Билл сейчас наклонится к нему и спросит, что случилось, и на лице у него будет тревога (или, может быть, лишь подозрение).

Но Макговерн не сделал ничего такого. Он просто плюхнулся в кресло-качалку, задумчиво сложил руки на своей чахлой груди и обвел взглядом Харрис-авеню: эту сцену, на которой он сам, Ральф, Луиза, Дорранс Марстеллар и другие старики – люди «золотых времен», как любил называть их Макговерн – играли свои последние, зачастую скучные, иногда страшные, иногда полные боли роли.